В августе 1971 г. в поисках работы я оказался в кабинете директора института общей педагогики АПН СССР академика Александра Михайловича Арсеньева (1906–1988). После короткой беседы был принят в научную лабораторию, занимавшуюся изучением истории зарубежной школы и педагогики. Приход в лабораторию означал поворот на 180 градусов моей научной жизни. Предстояло переквалифицироваться из гражданского историка в историка педагогики. В лаборатории было увлекательно работать. По присутственным четвергам мы азартно обсуждали наши научные дела. В Институте я встретил немало талантливых и самобытных людей. Меня окружали ученые, иные из которых впоследствии стали легендарными. О некоторых из них, в том числе о тех, с кем сошелся довольно близко, идет речь в моих заметках. Особый интерес вызывал у меня Виктор Ефимович Гмурман (1906–1988) [1]. Я знаком был с ним со школьных лет, когда тот готовил первое собрание сочинений А. С. Макаренко и общался с Полиной Ефимовной Джуринской – моей мамой, которая воспитывалась в Коммуне им. Дзержинского. Виктор Ефимович довольно поздно защитил докторскую диссертацию. Звезда первой величины в тогдашней отечественной педагогике, он, тем не менее, не значится в списках членов Академии педагогических наук. Помню его встречу с нашей лабораторией. В числе прочего Гмурман обрисовал свое понимание поиска закономерностей в педагогике. Весьма осторожно он оценил методологический потенциал педагогической науки. По словам Виктора Ефимовича, признаки закономерности возможно зафиксировать, по крайней мере, при наличии трех ее проявлений. Аксиом в педагогике, заметил он, не так уж и много. Сам Гмурман попытался сформулировать ряд общих закономерностей в педагогике: 1) воспитание и обучение через другие виды деятельности (отрицание «чистого» образования); 2) самоизменение и самовоспитание в процессе деятельности; 3) неравномерное развитие личности при отсутствии специально организованных педагогических усилий. В. Е. Гмурман стремился уйти от упрощенных оценок воспитания. Его сущность он рассматривал как процесс, вектор которого направлен от коллектива к личности. Ученый настаивал на том, что социальное (коллективное) воспитание имеет первостепенное значение, но надо говорить о предрасположенности, а не предопределенности траектории развития личности как субъекта подобного воспитания и обучения. По его мнению, в человеке от природы заложены рефлексии, которые облегчают или затрудняют образование как процесс социализации. Представитель старой научной интеллигенции, Виктор Ефимович оказался единственным, кто специально позвонил мне, чтобы сделать профессиональный разбор первой опубликованной мною книги. Подобное отношение разительно отличалось от поведения многих моих коллег. Естественен был и мой интерес к Борису Львовичу Вульфсону (1920–2016) – автору трудов по сравнительной педагогике, школе и педагогической мысли во Франции [2; 3; 4]. Впервые Бориса Львовича я увидел в коридоре 2-го этажа Института в сентябре 1971 г. Мимо уверенной походкой проследовал небольшого роста человек с увесистым портфелем. На вопрос: «Кто это?» мой собеседник, будущий академик РАО С. Ф. Егоров (1928–2008) пошутил: «Борис, сын волка», добавив, что этот человек в ближайшее время будет защищать докторскую диссертацию. Вскоре такая защита состоялась в актовом зале Института НИИ общей педагогики. Не в пример нынешним временам защита докторской диссертации была весьма приметным публичным событием. Зал был полон. По ходу защиты диссертанту задали только один вопрос (причем из зала): «Каково финансирование образования в современной Франции?» Ответ был получен мгновенно. Разумеется, главным источником моего понимания Б. Л. Вульфсона как ученого были его книги. Они оказались своеобразным эталоном научного профессионализма. Борис Львович трепетно относился к редактуре собственных сочинений. Радовался, обнаружив и убрав из текста готовящейся публикации близко расположенный повтор. Был самокритичен. Сетовал, что маловато в его книгах материала о российском образовании. Всякий раз оговаривался, что отечественная тематика присутствует в его исследованиях имплицитно. В последних публикациях Бориса Львовича подобный запрос был в значительной мере удовлетворен. Как-то Б. Л. Вульфсона пригласили в нашу лабораторию сделать небольшое сообщение. Борис Львович продемонстрировал недюжинную эрудицию, цепкий и ироничный ум, легко, непринужденно и содержательно парировал высказанные суждения. Не могу утверждать, что общение с Б. Л. Вульфсоном было сколько-нибудь систематическим. Сказывалась, вероятно, разница в возрасте, а также то, что работали мы в разных исследовательских подразделениях. Тем не менее, поводы научного общения постоянно возникали, к примеру, когда Б. Л. Вульфсону предлагали дать экспертное заключение на подготовленные мною тексты. В свою очередь подобные заключения на работы Бориса Львовича в последние годы доводилось давать и мне. Важное качество Бориса Львовича как ученого состояло в умении выходить за рамки предыдущих изысканий, открывать новые тропы и горизонты научного исследования. Начав как франковед, член-корреспондент РАО Б. Л. Вульфсон в дальнейшем сделался компаративистом существенных проблем мировой педагогики и школы. Судьба свела меня к совместной работе с академиком Алексеем Ивановичем Пискуновым (1921–2005). Когда А. И. Пискунов пришел директорствовать в Институт, он создал научную группу по изучению пилотных учебных заведений, которую сам и возглавил. Своим заместителем в группе Пискунов назначил меня. Нам удалось подготовить и издать по этой тематике пару сборников статей, а также небольшую монографию [5]. Исходя из логики истории педагогической деятельности, характеризующейся наличием феноменов традиционного и нового, мы проанализировали генезис экспериментальных учебно-воспитательных заведений на протяжении XIX–XX столетий. На материалах сравнительно короткого временного отрезка нами была обнаружена, говоря языком диалектики, стержневая закономерность снятия и трансформации в образовании и педагогике традиционного в инновационное. Пискунову присуща была своя манера общения с коллегами. На заседаниях, где мне приходилось присутствовать, Алексей Иванович сидел мало. Обычно он расхаживал по комнате, рассуждая на те или иные темы. Дружеские отношения сложились у меня с Э. Д. Днепровым (1936–2015). С будущим первым министром образования постсоветской России, академиком РАО мы пришли в Институт одновременно. У нас оказались общие научные предпочтения. Он был боец. «Швейцарии не получится», – сказал он мне как-то, когда возникла очередная конфликтная ситуация. Днепров был блестящим организатором командных усилий исследователей. Не отрывался от научных занятий даже в часы отдыха. На даче в Жаворонках врыл в стороне от дома стол, куда уходил на целый день, чтобы закончить капитальный указатель литературы по истории школы и педагогики России [6]. Впрочем, в тот день, когда мы гостили у него, удалось оторвать его от рабочего стола и сходить искупаться в соседнем пруду. В Э. Д. Днепрове сошлись два редких качества: теоретика и практика образования. В беседах со мной он не без гордости говорил, что считает своей заслугой введение в педагогику понятия «школьная политика» в его современной интерпретации [7]. Нас сближала не только наука. Эдуард Дмитриевич обладал тонким поэтическим чутьем. Сам писал стихи. В подаренной им в годовщину моего 33-летия книге стоит, на мой взгляд, знаковая дарственная надпись Эдуарда Дмитриевича: «Блажен, кто, избежав креста, перевалит хребет Христа. Но счастлив, кто до этих лет сберег не согнутым хребет». Довольно быстро я сдружился с легким в общении будущим членом-корреспондентом РАО Михаилом Николаевичем Кузьминым (род. в 1931 г.). У нас нашлись сближавшие нас темы и интересы, будь то наука, музыка, живопись, поэзия. Разгорячённые чаем – и не только – на домашних посиделках мы обсуждали текущие проблемы наших исследований, слушали исполняемые Кузьминым под гитару песни Галича и Высоцкого. М. Н. Кузьмин – автор уникальных трудов по истории педагогики, славистике, проблемам национального образования [8; 9]. Книги и статьи Кузьмина украшают книжные полки тех, кто оценивает ученых по «гамбургскому счету». В современном педагогическом сообществе найдется немного ученых, равных Михаилу Николаевичу по широте научных интересов, эрудиции, способности и желанию делиться этим богатством с коллегами. Рассуждения Кузьмина всегда неспешны, тщательно продуманы и сформулированы. Из-под его пера не выходили полуфабрикаты. Думаю, повышенная требовательность к себе не позволила Михаилу Николаевичу довести до типографского станка многие замечательные задумки. Автором множества оригинальных книг по вопросам воспитания был работавший в 1970-х гг. в Институте доктор педагогических наук Ю. П. Азаров (1931–2012). Прекрасный стилист, он увлекательно писал на научные темы. Пример – его книга об К. Д. Ушинском [10]. Умелый оратор, Азаров строил свои выступления по лучшим риторическим канонам. Могу засвидетельствовать это как председатель одного из собраний: Азаров начал свое выступление едва слышно, постепенно звук нарастал, и, наконец, последовало громогласное обличение. Как ученый Ю. П. Азаров был противоречив и неоднозначен. На моих глазах он проделал путь от поклонника до беспощадного критика Макаренко [11; 12]. Все дальше от нас отдаляются 1970-е гг. Важно не забывать педагогическое наследие ученых тех лет, возвращаться к нему с тем, чтобы сегодня «не изобретать велосипед», «не ломиться в открытые двери» и эффективнее двигать вперед отечественную педагогическую науку.